сайт Дарьи Киселёвой






Сфинксам ночным посвящается…



   Питерская грусть. Московские мысли. Дождь, запутавшийся в пятнах искусственного света, обманчивого, но неотъемлемого. В витрине шикарного бутика – толстый рыжий кот. Дремлет, довольно улыбаясь. Плывет в огнях. Тону вместе с котом, мокрым блестящим асфальтом, с влюбленностями-мимолетностями, растворяюсь в осеннем проспекте. Вечер зажигает последние свечи на своем балу, дома в потертых фраках ждут приглашения, дворы-колодцы спят, музыка дождя блуждает. Она тиха и нежна, но вместе с тем строга и неумолима, точна и чиста, из затакта, словно из темного переулка, мимо Лиговского, захватив пару нот с Миллионной… Я уже не тону, я лечу в глубину городского крещендо!

   Невский не отпускает: от края до края – ежедневно, наматываю километры. Огни и воздух Невского… Где-то под проспектом, наверное, спрятан огромный магнит. Он навсегда притянул к себе мою душу. Нордическое притяжение.
Вспоминаю зиму. В «Неве» смотрю Тарковского, ломаю свой мозг, пытаясь понять. Жду окончания, мечтаю выйти на снежный Невский. Ожидание невыносимо. Даже приятно – ожидание встречи. Забываю о Тарковском. Готова целовать каждый камень этого Города. Люблю.
Мороз ниже тридцати. Зашкаливает. Передвижение – метрами. Шагами меряю: от книжной лавки – к булочной, от булочной – к театральной кассе. Греюсь. Пахнет булочками, румяными, с корочкой, сквозь мороз пахнет.
270 ступенек вверх – Исаакиевская колоннада и город внизу: с площадями и дворцами, мрачными жилыми кварталами. 270 шагов к свободе.

   Как обычно живу на Невском в старом доме с высоченными потолками, прекрасной хозяйкой и пятью огромными котами. Пятилетний хозяйский ребенок вечерами катается на велосипеде по длинному коридору. Во дворе всегда тихо. Ночи неслышные, по-питерски каменные, зябко-одинокие. Мосты не развожу, вспоминаю лето. Поздно.
Вокзалы, вокзалы, вокзалы… Миновав Обводной канал, спешу в бесконечность сошедшихся у горизонта рельсов. В награду за тряску и стук колес получаю Города.   

   Павловск – печальный, старенький, парк грустных львят. Вечно пытается победить время, но оно неизбежно крадется по его дорожкам, касаясь своим рукавом из облаков и сухих выцветших листьев его ротонд, беседок, его души. Тоска Павловских просторов вызывает волнение, грустные улыбки львят застревают в памяти подобно просящим о помощи человеческим глазам. В старинном вокзале больше нет дирижерского пульта, Чайковский сменился стуком проносящихся поездов, Рубинштейн – выкриками привокзальных торговцев. Где же вы, Осип Эмильевич?.. Идемте со мной в парк осиротевших львов, будем бродить по аллеям, яшмово-узорчатым, кормить несносных павловских белок, непременно с рук, станем слушать шум нового времени, с легкой, сладковато-пряной примесью старого.

   Утром сквозь штору робко прокрался солнечный луч, удивленный, нежный, сентябрьский. Петербург дарит мне свою улыбку, чистую, солнечную, ясно-небесную. Я спешу в твои объятья, вечно терзающий меня Город, открываюсь тебе вся, без остатка, покоряюсь тебе. Ревную жутко. Ревную ко всему. 

   Сегодня – Петергоф. Торжественный и светлый, величественный и по-домашнему гостеприимный. Беспрерывно в ожидании чуда. Жду отовсюду: от ветра, летящего с залива, от холодных растрепанных струй золотого фонтанного царства. Ночью Петергоф превращается в оживший античный миф, по геометрически точным дорожкам прогуливаются сошедшие со своих мраморных возвышений статуи, чинно, медленно, дамы под руку с кавалерами, любуются заливом. Обожают тихие белые ночи.
Дожди, дожди, дожди… Несчастны те поэты, что безответно влюблены в этот Город. Одно из двух: взаимность или сумасшествие.

   Сумерки. Простуженный Невский. Асфальтовые радуги разлитого бензина. Дождь сквозь огни, между огней, внутри огней. Дождь. По лицу, по глазам, по воспаленным мыслям. Екатерина со своими фаворитами принимает вечерне-дождевой душ, а кони на Аничковом мосту того гляди сорвутся да как понесут… В ночь, в дождь, по проспекту! Сердце стучит бешено.

   Ну вот я и дома. Кошки встречают.

   Ночь снова напоминает о себе привычным холодом. Потолок где-то высоко, мысли уходят в лето.

   Лето было яркое, корабельное, смелое. Мосты открывали путь танкерам, те важно несли себя по бархатной ночной синеве, вокруг них сновали безрассудные лодки, толпились беспечные шумные катера. За танкерами тянулись усталые баржи, а проржавевшие хмельные баркасы приветствовали их в Невских водах белесыми глазами фонарей. Каждый миг этой ночи был насыщен кипучей радостной жизнью. Лишь где-то далеко одинокие фрегаты, стоя на рейде, тихо завидовали ночному Невскому веселью.

   Утро. Коты в ожидании завтрака, я в предвкушении новых маршрутов.

   Финский залив. Он очень разный. До неправдоподобия. То грустит, то сердится, то ликует, то волнуется. Спит редко, чаще бессонницей мучается. Вчера он явно был не в духе: темный, стальной, не оставляющий надежды судам и маякам, властный. Вот уж поистине бес в него вселился! Сегодня – все иначе. Тих, спокоен, умиротворение полное. Гоняет белые барашки волн, в редких лучах солнца греется. Словно покорен, распят дамбой, лишен своей стихии. Надолго ли?

   Впереди – Кронштадт. Улицы его провинциальны, люди светлы. От храма – к Гостиному двору, мимо фонтана – к скверику, а дальше – прямо, вдоль заборов, опутанных диким виноградом, магазинчиков невысоких, прямо, прямо… Вон, уже виднеется площадь! В самом ее центре, гордо расправив плечи, стоит великан, былинный русский богатырь – Морской собор. Он не мрачен, он задумчив, тяжелые тучи навалились на него словно страшные мысли. Но ему хорошо известно одно: во что бы то ни стало он будет хранить этот Город. Всегда. Он его рыцарь.

   В заливе тоскуют военные фрегаты. Их гордые профили устремлены в даль. Жаждут свободы. Тучи все гуще и гуще. Паром вот-вот отойдет от берега. Небо низкое. Залив снова бунтует!

   Ливень хлещет по каменным ступеням причала. В дымке взъерошенного залива подмигивает желтым огоньком проходящий корабль. Куда он идет? Откуда? Идет в темно-серый туман, то пропадая за островами, то снова мигая из-за волн.

   Петербург, мой Бог и мучитель! Мой немыслимый возлюбленный! Ты поишь меня своим неизменным коктейлем из бессонных ночей, строгих фасадов, летящих фонарей, обшарпанных парадных с темными лестницами и вечной паутиной чердаков. В рецепте этого напитка найдется место речным прогулкам, соленому ветру, горячему поцелую, дождю обезумевшему. Я принимаю этот медленный яд, давно ставший для меня наркотиком, без которого я не мыслю свою жизнь. В Тебе одном ищу вдохновения…

   Как скоро мой поезд. Но Ты же обещал мне последнее свидание. Спешу в назначенное место.

   В толпе зажженных фонарей, меня ждут крылатые сфинксы, тревожно-золотые по-питерски и вместе с тем величественно-прекрасные. Они дремлют, и наши века проходят мимо них короткими секундами. Их каменные лапы холодны, вселенная распахнута в их глазах.

   Ночные стражники, ночные романтики, кошки, мурлыкающие себе под нос городскую колыбельную. Хранители редкого петербургского солнца в своих круглых висячих фонарях. Крылатые, но навечно прикованные к мосту на Грибоедовском, удерживаемые неведомой силой подземного магнита, смиренные, но никем не покоренные.

   Сфинксам ночным посвящаю я свои блужданья по проспекту, думы вечерние над чистым листом. Все, что смогу я сделать теперь, – ваше, вами созданное, во всем отразится прикосновение ваших каменных лап. Спасибо вам, большие кошки!

   Плацкарт. Время – секундами мимо сфинксов, километрами – боль расстояния. Сумерки вагонные. Попутчиков нет. Мысли невские. Прячу подальше. Сохраню навечно.


сентябрь 2004